Кто такие книги и почему их сжигают?
Не стоит село без праведника, а мир — без литературы
Непосвященному кажется: пылятся на библиотечных полках безмолвные ряды мертвых бумажных кирпичей в мягких обложках и твердых переплетах да растрепанные неказистые брошюрки.
Впечатление обманчиво — из разряда достойных сожаления заблуждений, что и деревья, тянущие ветви к солнцу и облакам, бесчувственны. Чем взлохмаченнее книга, тем она живее. Начинаешь перелистывать девственно чистенькие или взлохмаченные страницы (уж не говорю: вникать в мир слов и мыслей) — и обретаешь собеседника, иногда недалекого, а то и преступного, но чаще — способного научить позитивному и приобщить к мудрости. Книги — неколебимые устои вечности, столпы-ориентиры-маяки, верстовые столбы вдоль дорог, коими бредет (порой наугад) человечество, прокладывая путь к непознанным пространствам.
Вообразите: после землетрясения, в разрушенном доме, где все вверх дном и дым столбом, утварь разбросана, крупные предметы сдвинуты с привычных мест, отменены в панике прежние правила бытия, оглушенное, дезориентированное существо тянет в полумраке и смятении руку, надеясь определить, где находится и что творится вокруг, — и, не веря в счастье, нащупывает опору, продолжающую держать и нести на себе потолок, крышу, небесный свод…
Не поколеблены, не отброшены, не уничтожены (хотя вытерпели ураганные шквалы) заповеди «не убий» и «не укради» (а ведь могло, и не раз, произойти изгнание и исчезновение), продолжает не втуне проповедовать распятый Мессия, не провалились в бездну Акакий Акакиевич, Смердяков, Чичиков, братья Карамазовы, погибшая и бессмертная Анна Каренина, павший и живой князь Андрей Болконский, ни Данте, ни Стерн никуда не делись — мир покосился, но не съехал с фундамента.
Мракобесы, пытаясь погубить планету, потому и складывают костры из книг: важно подточить, подрубить, расшатать, уничтожить моральные опоры, выбить почву из-под ног растерянных, не уверенных ни в чем непротивленцев, необходимо напугать замороченных бедняг, лишить потенциальных рекрутов зла нравственных ориентиров. Без этих основ человек — никто, ничто, перекати-поле.
Закрытая, заключенная в переплет (как в шкатулку, ларец) книга (вещь в себе?) может спервоначалу показаться высокомерно враждебной, недоступной, воспринимается (по неведению) эдаким ощетинившимся ежом. Необходимо сблизиться, познакомиться, не побояться и не постесняться одолеть первые строки. Вникнуть. И проникнуться. И произойдет чудо.
Критерий истинности
Отыщите в зыбком, каждую минуту меняющемся антураже хоть одну надежную константу и панацею. Любовь? Улетучивается, изглаживается, будто с белых яблонь дым, словно и не было. Деньги? О них говорить банально и бессмысленно: профукиваются мгновенно, истаивают, ничего не гарантируют, кроме забот и неискренности окружающих. Религиозной искренностью жонглируют далекие от пастырства люди. Но когда соприкасаемся с литературой — настоящей, по гамбургскому критерию не сервильной, не заигрывающей с гонорарами и не подлаживающейся под низменные вкусы (скажем, с великими романами Набокова и Джойса), с живописью (скажем, Николая Ге, Александра Иванова, Василия Верещагина), безошибочно интуитивно чувствуем незыблемую, не вполне земного и человеческого происхождения подлинность нетленного материала, сзижденного не усредненными ремесленными потугами, а всесведущим, не хомосапиенсного уровня, изначальным разумом. Ибо в основе — первозданность, из которой семь дней лепился (не без изъянов сотворенный — при подобной спешке они неизбежны) космически вращающийся вокруг светила и собственной оси (это ж надо такое завернуть!), до сих пор не постигнутый нами шар. Кем приходятся и доводятся нам (по родственной, берущей начало от Адама генеалогической линии) полотна Рубенса и трагедии Шекспира? Необходимыми, уточняющими и проясняющими замысел Вседержителя добавлениями к существующему многообразию? Дополнительными штрихами, помогающими совершенствовать гармонию повсеместной дисгармоничности?
Само по себе искусство, интеллектуальные хобби в виде живописи, архитектуры и словоизвержения не гарантируют благостной идиллии. Небогатый набор лозунгов — вот чем примитивно обходимся. Очень малому числу званых и призванных дано ощутить и воспринять дуновение подсказки, зов и веяние будущего, большинство — в силу эстетической и душевной глухоты — не способны приобщиться, истолковать.
Чтение как молитва
Чтение (особенно в нынешних, не располагающих к сосредоточенности условиях) пристало приравнять к молитве.
Смысл молитвы — посреди торжествующего безбожия — не столько в возносимых Всевышнему хвалах и просьбах, сколько в обращении (пусть недолгом, кратковременном) к иным пределам и сферам, далеко отстоящим от обыдленности, посконности, пошлости, в отрешенности, вырванности (пусть минутной) из инерционного следования по исхоженно-утоптанной, лишенной воспарений и побуждений к осмысленному одолению пути дорогой, выпадении из морока рутинной мелочности и отупляющих будней.
Лукавые простачки
Неужели кто-то всерьез полагает: литературой (живописью, ваянием) можно административно управлять и руководить? Подталкивать и приказывать? Неужели существуют такие наивные ретивые догматики? Или речь о заведомом лукавстве?
Руководить можно той частью литературы (живописи, ваяния), которая литературой (живописью, ваянием) не является, потому что ищет корысти, благ, премий, является, называя вещи и процессы своими именами: нелитературой (неживописью, неваянием), то есть — конъюнктурой и халтурой, то есть — оплачиваемой заведомой ложью, а у таких спекулятивных приспособленческих отраслей, конечно, могут и должны быть надзирающие и направляющие потоки байды в нужные, издавна проторенные русла халтурные вожди.
Пушкин — не наше всё, а всё не наше?
Подойдем с явно ошибочным пушкинским критерием «гений и злодейство несовместны» к примелькавшимся (и давно не шокирующим никого) тенденциям и людям. Ограничимся литературным материком и его ярчайшими фигурами. Много ли сыщется не замаранных причастностью к злодействам разной степени скомпрометированности чистюль? (И что называть злодейством? А что — милым невинным приспособленчеством и извинительной мимикрией?)
По необходимости воспевали Сталина Ахматова и Пастернак. Это — приемлемое соглашательство? Оправдание сыщется: в России не любят злых. А Сталин представал этаким душкой… Улыбчивый, приветливый, рукой с Мавзолея машет… Сегодня отчетливо видна его прямолинейная тактика — обаять по возможности большее количество простофиль (в том числе не совсем уж непонятливых: Лиона Фейхтвангера и Андре Жида), понравиться подавляющему большинству населения — для этого привлекались могучие писательские силы во главе с графом Алексеем Толстым и отравленным за «несвоевременные мысли» Максимом Горьким. Кстати, тоже небезынтересная с точки зрения соглашательства личность: не с себя ли он копировал Клима Самгина? Балансируя между «буревестничеством» и пресмыкательством, заступался за Николая Гумилева (но все равно расстреляли) и других деятелей культуры, воспевал труд зеков-врагов народа, облапошивал, попросту говоря, рабочих, крестьян и их вождей — обманка до поры удавалась! Аналогично и Иосиф Виссарионович водил за нос широкие массы и искушенных в разгадывании политических шарад — уже названных Фейхтвангера, Андре Жида, Бернарда Шоу…
Писатели — еще какие азартные политические игроки, делают крупные ставки на успех, на фаворитов (которые станут покровителями), на женщин, которые помогут блеснуть невзрачному неталанту. Множество бездарей вытянули красавицы на недосягаемые для тех (без женской подпруги) вершины. А уж вихляние задом перед могучими царедворцами… Взасос дружил с чекистами Маяковский. Валентин Катаев, если бы не теплые отношения с главным идеологом Политбюро Михаилом Сусловым, вряд ли сумел бы протащить сквозь цензурные препоны лучшую свою книгу «Уже написан Вертер»… Джеймс Олдрижд не прославился бы зануднейшими своими романами, если бы не сделал ставку на пригревший его Советский Союз… (Ныне покойный литературовед и музыковед Святослав Бэлза, знавший лично Грэма Грина и Олдриджа, рассказывал мне: когда ему довелось быть переводчиком у того и другого, оба одновременно приехали в СССР, Олдридж при известии, что будет представлен Грину, сжался в комок, а Грин спросил: «Олдридж? Это кто? Не слышал о таком писателе».)
Утверждение: «Подлинный художник не может не быть в оппозиции к власти» — не выдерживает проверки социологической экспертизой. Достоевский и Гоголь не были оппозиционерами. Иван Гончаров вовсе служил цензором, Салтыков-Щедрин — градоначальником. В оппозиции к действительности — их тексты и неприятие мерзости, что разверзается вокруг (частью которой они, к счастью, не сознавая этого, иначе от ужаса свихнулись бы, выступали).
Или, чтобы числиться, пребывать, быть принятым в ареопаг Моцартов, необходима полнейшая бескомпромиссность — до гробовой доски, до самоубийства: так рассчиталась с несправедливой к ней жизнью не способная сосуществовать и соприкасаться со злом Марина Цветаева… А с какой меркой подойдем к Михаилу Шолохову, нобелевскому небожителю, сальериевски громившему неугодных ему отщепенцев с высокой трибуны съездов ЦК КПСС? Созданное им (не им, но ему приписываемое) полотно великой эпопеи искупает грех?
S